Это не мусор. Это домик для хомячка (с)
1. Бьякуя/Сенбонзакура. Зампакто сооблазняет хозяина, в ход идут любые способы. Бьякуя сверху. Акцент на длинные волосы зампакто.
читать дальше...И не звал его по имени, и не называл хозяином. И тщательно избегал слова «господин», при этом склоняясь в безупречном поклоне. Гордость капитана шестого отряда, один из самых прекрасных и смертоносных занпакто Сейретея, Сенбонзакура, сейчас наблюдал за Бьякуей. Как он пишет, оставаясь неподвижным, только изящная рука двигалась, заполняя документы. Абарай писал словно всем телом, порывисто, старательно, даже выражением лица — было видно, что вот, старается, пишет отчёты. Кучики Бьякуя оставался одинаково ровным. Занпакто взял тонкий листочек белой бумаги, подержал вертикально — так, чтобы мерно двигающаяся рука тайчо с кисточкой оказалась скрыта от глаз. Да, действительно. Что в кабинете, что дома за ужином, что в саду, когда остановившийся взгляд следит за тем, как день медленно угасает на лепестках сакуры. Впрочем, когда сакура отцвела, занпакто уловил слабую тень сожаления в лёгком вздохе аристократа.
— Цвети.
— Не стоит, Сенбонзакура, — прохладный голос Бьякуи словно осадил на месте, — есть незаменимые вещи. Скоротечные, и от этого ещё более прекрасные. И чем они непостояннее, тем ценнее. Как утренняя роса, которую быстро выпьет солнце.
Это злило, доводило до белого каления — вот этот ровный и слегка нравоучительный тон. А Бьякуе было одновременно смешно и грустно смотреть на Сенбонзакуру. Занпакто производил впечатление копии своего шинигами, и он был его копией — того Бьякуи, которым мог бы остаться порывистым и нетерпеливым. Но не остался.
— Тебе стоит причесать волосы, Сенбонзакура.
И это несмотря на то, что длинные прямые волосы занпакто лежали безукоризненно на чей угодно взгляд. Но занпакто Кучики должен быть совершенным.
Коротко поклонился, вышел, чтобы привести себя в порядок. По возвращении получил внимательный взгляд и еле заметную одобрительную улыбку. Может ли потеплеть на сердце у катаны? Кога убеждал Мурамасу в том, что катана — всего лишь отточенная полоса металла. Бьякуя каким-то непостижимым образом доказывал Сенбонзакуре, что сердце у занпакто есть. И вот сердце-то как раз и не выдержало.
— Я смогу стать таким же, как ты?
Вырвалось. Случайно. Ах, чёрт…
— Сможешь, — спокойный голос Бьякуи, с горчинкой, — когда маска впитается в кожу лица и станет невидимой… как у меня. Навсегда.
— Но тогда эту маску нельзя будет разбить?
— Можно, — шинигами отвернулся, глядя в окно, — но не так просто, как твою.
Маска Бьякуи осталась на месте, когда по щеке скользнули пальцы Сенбонзакуры, только хмурая морщинка между бровей стала чуть глубже.
— Что ты делаешь?
— Пытаюсь снять маску…
— Какой ты ещё ребёнок, — суховатый голос тайчо заставляет занпакто возмутиться, и это возмущение заключается в том, что после фразы «Я не ребёнок» маска Сенбонзакуры с коротким стуком ложится на стол. Упрямо сдвинутые брови на юном лице, без горькой тени в уголках губ, без льдинок в глазах.
Сенбонзакура придвинулся ближе, с какой-то невинной настойчивостью пытаясь снять с лица Бьякуи невидимую маску. Руками, губами.
Ладонь Кучики медленно скользнула по спине занпакто, но не с лаской — наматывая на кулак гладкие пряди волос, шинигами оттянул его голову назад. Лёд в глазах сверкнул грозовыми гранями. Бьякуя встал и отвернулся, пожимая плечами.
— Подтверждаешь, что ребёнок. Импульсивность, Сенбонзакура, не самое лучшее качество.
— Но самое действенное, — отчаянно улыбнулся тот, и улыбка отразилась от полированного лезвия катаны.
Маска Бьякуи дала трещину — в глазах мелькнуло удивление, когда занпакто рванул его на себя, одновременно опускаясь на пол, а лезвие прижалось к горлу.
— И? — короткий вопрос, в котором звучит одновременно и усталость и лёгкий интерес.
— И ничего, — Сенбонзакура медленно отвёл лезвие, повинуясь несильному нажиму рук, — ну разве что я сниму с тебя маску, хотя бы на эту ночь…
Бьякуя перехватил катану, чувствуя, как поверх его пальцев ложится ладонь Сенбонзакуры, а губы занпакто скользят по виску, ломая невидимую маску аристократизма.
— На эту ночь, — сдался Бьякуя, уловив короткий возбуждённый вздох занпакто. Клинок обиженно зазвенел, когда его отбросили в сторону.
Кучики забрал инициативу, извернулся изящным змеиным движением и придавил ошеломлённого Сенбонзакуру к полу.
— На эту ночь, — уже уверенно повторил Бьякуя, жадно целуя эти упрямые по-юношески свежие губы, и уточнил, — для начала…
— Цвети.
— Не стоит, Сенбонзакура, — прохладный голос Бьякуи словно осадил на месте, — есть незаменимые вещи. Скоротечные, и от этого ещё более прекрасные. И чем они непостояннее, тем ценнее. Как утренняя роса, которую быстро выпьет солнце.
Это злило, доводило до белого каления — вот этот ровный и слегка нравоучительный тон. А Бьякуе было одновременно смешно и грустно смотреть на Сенбонзакуру. Занпакто производил впечатление копии своего шинигами, и он был его копией — того Бьякуи, которым мог бы остаться порывистым и нетерпеливым. Но не остался.
— Тебе стоит причесать волосы, Сенбонзакура.
И это несмотря на то, что длинные прямые волосы занпакто лежали безукоризненно на чей угодно взгляд. Но занпакто Кучики должен быть совершенным.
Коротко поклонился, вышел, чтобы привести себя в порядок. По возвращении получил внимательный взгляд и еле заметную одобрительную улыбку. Может ли потеплеть на сердце у катаны? Кога убеждал Мурамасу в том, что катана — всего лишь отточенная полоса металла. Бьякуя каким-то непостижимым образом доказывал Сенбонзакуре, что сердце у занпакто есть. И вот сердце-то как раз и не выдержало.
— Я смогу стать таким же, как ты?
Вырвалось. Случайно. Ах, чёрт…
— Сможешь, — спокойный голос Бьякуи, с горчинкой, — когда маска впитается в кожу лица и станет невидимой… как у меня. Навсегда.
— Но тогда эту маску нельзя будет разбить?
— Можно, — шинигами отвернулся, глядя в окно, — но не так просто, как твою.
Маска Бьякуи осталась на месте, когда по щеке скользнули пальцы Сенбонзакуры, только хмурая морщинка между бровей стала чуть глубже.
— Что ты делаешь?
— Пытаюсь снять маску…
— Какой ты ещё ребёнок, — суховатый голос тайчо заставляет занпакто возмутиться, и это возмущение заключается в том, что после фразы «Я не ребёнок» маска Сенбонзакуры с коротким стуком ложится на стол. Упрямо сдвинутые брови на юном лице, без горькой тени в уголках губ, без льдинок в глазах.
Сенбонзакура придвинулся ближе, с какой-то невинной настойчивостью пытаясь снять с лица Бьякуи невидимую маску. Руками, губами.
Ладонь Кучики медленно скользнула по спине занпакто, но не с лаской — наматывая на кулак гладкие пряди волос, шинигами оттянул его голову назад. Лёд в глазах сверкнул грозовыми гранями. Бьякуя встал и отвернулся, пожимая плечами.
— Подтверждаешь, что ребёнок. Импульсивность, Сенбонзакура, не самое лучшее качество.
— Но самое действенное, — отчаянно улыбнулся тот, и улыбка отразилась от полированного лезвия катаны.
Маска Бьякуи дала трещину — в глазах мелькнуло удивление, когда занпакто рванул его на себя, одновременно опускаясь на пол, а лезвие прижалось к горлу.
— И? — короткий вопрос, в котором звучит одновременно и усталость и лёгкий интерес.
— И ничего, — Сенбонзакура медленно отвёл лезвие, повинуясь несильному нажиму рук, — ну разве что я сниму с тебя маску, хотя бы на эту ночь…
Бьякуя перехватил катану, чувствуя, как поверх его пальцев ложится ладонь Сенбонзакуры, а губы занпакто скользят по виску, ломая невидимую маску аристократизма.
— На эту ночь, — сдался Бьякуя, уловив короткий возбуждённый вздох занпакто. Клинок обиженно зазвенел, когда его отбросили в сторону.
Кучики забрал инициативу, извернулся изящным змеиным движением и придавил ошеломлённого Сенбонзакуру к полу.
— На эту ночь, — уже уверенно повторил Бьякуя, жадно целуя эти упрямые по-юношески свежие губы, и уточнил, — для начала…
2. Укитаке/Хицугая. Укитаке кормит Хицугайю полурастаявшими конфетами.
читать дальше
Это были его любимые. Маленькие сердечки молочного шоколада с капельками белой глазури и миндальной крошкой. Целая коробка красовалась на столе Укитаке, притягивая Тоширо к себе, словно магнитом. Он сглотнул и вновь посмотрел на сидящего на своем законном месте капитана тринадцатого отряда.
- Так что, Хитсугая-кун? Присоединишься ко мне за чашечкой чая? – голосом добродушного педофила повторил Укитаке и улыбнулся.
Поколебавшись еще лишь несколько мгновений, Хитсугая целенаправленно подошел к столу, на котором помимо конфет его ждала чашка отменного жасминового чая.
- Прошу, угощайся, - Укитаке коварно пододвинул коробку ближе к нему.
- …Благодарю, - чего только ему стоило не потянуться сразу же за конфетами, а чинно усесться за стол и неспеша поднести к губам чашку.
Тихий рабочий полдень. И ему надо бы сидеть сейчас в своем собственном офисе и заниматься делами отряда. Но как заставишь себя уйти, не насладившись в полной мере вкусом любимого шоколада? Укитаке уже не в первый раз подлавливал его таким способом, чем, несомненно, очень забавлялся. Хитсугая знал, что стал предсказуем, но ничего не мог с собой поделать. Вот и сейчас, сделав лишь глоток горячего чая, он тут же потянулся к заветной коробке.
Пальцы капитана десятого отряда замерли в паре сантиметров от вожделенных конфет. Повисла небольшая пауза.
- Укитаке-тайчо… - обреченно произнес Тоширо. - Они… все растаяли.
Добродушная улыбка показалась Хитсугае еще неубедительнее, чем до этого.
- О, действительно, - произнес Укитаке, поднеся коробку к себе и внимательно посмотрев на содержимое. – Но это препятствие легко обойти. Я не боюсь испачкать пальцы. Иди сюда, Хитсугая-кун… - и он обхватил тонкими пальцами мягкую конфету, тут же отправляя ее себе в рот.
Снова старый ритуал. Он снова попался на удочку. Обратного пути нет. Только если отказаться от мысли попробовать любимое лакомство. Но это даже не рассматривалось им как приемлемый вариант.
Смиренно вздохнув, Хитсугая поднялся и обогнул стол, вплотную подходя к облизывающему пальцы Укитаке.
- Будешь? – Джууширо встретился с ним взглядом, доставая из коробки вторую конфету. Тоширо колебался. Уступить сейчас – значит снова признать свою слабость и понести поражение.
Но все было решено, когда Укитаке попытался съесть и вторую конфету тоже. Резким движением схватив его за запястье, Хитсугая взял инициативу на себя. И тут же прикрыл глаза от удовольствия, почувствовав на языке такой желанный вкус.
- Так-то лучше, - почти прошептал Джууширо, когда Хитсугая уселся верхом к нему на колени и выпустил его пальцы изо рта, устремляя на него выжидательный взгляд. – Еще?..
Конфеты исчезали из коробки одна за другой. Укитаке осторожно брал маленькое сердечко тремя пальцами, и оно тут же теряло свою форму, продавливаясь и расползаясь. А через секунду оно уже исчезало в жадном горячем рту молодого капитана. Хитсуая жмурился и постанывал от удовольствия, охотно облизывая каждый из кормящих его пальцев, посасывая их то по очереди, то все три разом. И требовательно прося еще каждый раз, когда, дочиста вылизанные, они выскальзывали у него изо рта.
Укитаке и сам получал не меньшее удовольствие от процесса. Хитсугая так охотно ерзал на нем, так чувственно и глубоко забирал ртом его пальцы, посылал ему такие взгляды, что невольно приходили мысли, а не стоило ли заготовить вместо одной коробки две?
Наклонившись вперед, Укитаке неспеша слизнул шоколад с уголка губ Хитсугаи, на что тот незамедлительно ответил глубоким поцелуем. Их влажные языки встретились, делясь сладким дурманящим вкусом молочного шоколада. Хитсугая обвил руками шею Укитаке, когда последний притянул его к себе за талию.
Нет лучшего афродизиака, чем шоколад – в этом оба были уверены. Доказательством служили их то и дело соприкасающиеся через одежду эрекции.
Прервав поцелуй, Тоширо потянулся к очередной заранее заготовленной для него полурастаявшей конфете, обхватывая длинные пальцы губами у самого основания.
Это было слишком похоже на секс. Оба знали, что никогда не встретятся в спальне, но раз за разом позволяли себе эти невинные игры, уступая каждый своей слабости.
Укитаке терся о Хитсугаю бедрами, крепче обхватывая его за талию. Его пальцы практически трахали Хитсугаю в рот. И все это было так хорошо… так приятно обоим… Пока внезапно не прекратилось.
Укитаке неожиданно замер, и Хитсугая, недовольно хмурясь, приоткрыл глаза.
В дверях офиса тринадцатого отряда стояли Кераку Шунсуй и Матсумото Рангику. Оба пялились на них во все глаза. Первый посмеиваясь, последняя, кажется, потеряв дар речи. Впрочем, надолго терять дар речи Рангику просто не умела.
- Тайчоо! – уперев руки в боки и угрожающе выпятив грудь вперед, лейтенант десятого отряда приняла недовольно-обиженный вид. – Я вас уже полчаса ищу! А вы тут… Хаори помялось, рот перепачкан! А в офисе, между прочим, гора отчетов ждет! Еще немного, и мне пришлось бы самой с ними работать!
Чуть не подавившись последней конфетой от возмущения, Хитсугая проворно спрыгнул с колен Укитаке.
- Матсумотооо! Как ты разговариваешь с капитаном?! – он вышел из-за стола, поправляя на ходу действительно помявшиеся и сбившиеся одежды. – Да еще при посторонних! К тому же, это…
- Совсем не то, что мы думаем, - усмехнувшись, закончил за него Кераку. – Не так ли?
- Да, - не совсем убедительно буркнул Хитсугая, злясь на себя за свое смущение. – Матсумото, мы уходим! Укитаке-тайчо, спасибо… за чай.
- В любое время, Хитсугая-кун, - капитан тринадцатого отряда по-прежнему добродушно улыбался, будто бы их и не застали только что за весьма сомнительным занятием.
Хитсугая, окончательно смутившись, пулей вылетел за дверь. Поклонившись оставшимся капитанам, Матсумото отправилась следом.
- Тайчо, подождите, у меня есть платок!..
Смешком проводив десятый отряд, Кераку снял головной убор и, скрестив руки на груди, подошел к столу.
- Развлекаешься, Джуу-тян?
Встретились две пары карих глаз, и некоторое время в офисе царило молчание.
- Шунсуй… а не хочешь чаю? У меня есть отличные конфеты. Твои любимые, с ликером, - произнес наконец Укитаке, с безобидным видом вытаскивая из верхнего ящика стола новую коробку. – Боюсь только, они могли немного подтаять. Погода нынче стоит жаркая…
3. Bleach. Абсолютный гендерсвитч: после неконтролируемого выброса энергии все персонажи меняют пол на противоположный. Паника в Сейретее и Уэко Мундо, попытки приспособиться к новому образу жизни. Humour
читать дальше
Уэко Мундо, Лас Ночес, покои Халлибел. Предположительно утро.
Халлибел разбудил стук в дверь и дикий ор.
- Третья, открывай! Мне срочно нужна твоя одежда!!!
Голос был какой-то странный, но реацу определенно принадлежала Гриммджо. Видимо, мартовское обострение сказалось, или Ичимару опять подлил ему в чай валерианки. Тиа открыла дверь с благородной целью лишить незваного гостя чего-нибудь ценного и увидела… В общем, наказание стоило пересмотреть.
За порогом стояла голубоволосая женщина с маской на пол челюсти и пыталась прикрыть грудь пятого размера куцей белой курточкой.
Только тогда Халлибел почувствовала, что ей тоже чего-то не хватает.
Зал собраний.
Улькиорра отрешенно смотрел на свои руки и бубнил под нос:
- Женщина… Я… Я? Я – женщина…
- Что это с ним? – спросил Тоусен стоящего рядом Гина.
- Всего лишь когнитивный диссонанс на почве взаимоисключающих параграфов.
- Ичимару!
- Его заклинило.
- Я – женщина…
- У каждого есть свои недостатки, - пыталась утешить своего тюремщика Орихиме, - Ой, я хотела сказать, плюсы! Теперь ты можешь носить платья, испытать радость материнства…
- Как хорошо, что я этого не вижу.
- А вы пощупайте, Тоусен-сан, пощупайте.
- …токсикоз, критические дни, кухонные комбайны!
С каждым словом радостный тон Орихиме становился все злораднее, а лицо Улькиорры зеленело под цвет глаз.
Из коридора донеслись привычные звуки разрушений.
- Какого?!? У меня грудь! Это чертова Нелл во всем виновата, наверняка она меня заразила!
- Ннойтора-сама, успо…
- Все беды от баб! И я теперь баба! Все беды от меня, что ли?
- Сейчас еще одного заклинит, - притворно вздохнул Гин.
- Айзен-сама, - Тоусен пытался сохранить здравомыслие, - С этим надо что-то делать.
Владыка отреагировал не сразу. Все это время он задумчиво расчесывал перед принесенным зеркалом густую каштановую шевелюру.
- А может ну его, это измерение Короля… В конце концов, что мне еще нужно… Кхм. Тоусен, скажи Заэлю, пусть разбирается в этом безобразии. Гин, передай всем, что война откладывается на неопределенный срок.
- Конечно, тайчо, - Ичимару собрал свои отросшие волосы в два кокетливых белых хвостика, - Заодно черкану письмецо Ран-тян, пусть вышлет посылку. Вещей Халлибел на всех явно не хватит.
В это время где-то в Обществе Душ. Объединенное занятие Мужской и Женской ассоциаций шинигами.
- Маль… Девочки, походка должна быть от бедра. Повторяйте за мной, и раз, и два! – высокий блондин с розовым шарфиком на шее давал мастер класс, за ним пытались повторять несколько девиц с крайне унылыми выражениями лиц.
- Семпай, напомни мне, почему мы это делаем? – грустно спросил Кира.
- Так это же Мацумото, - Шухей на ходу пожал плечами.
- Знаешь, если она тебе нравится даже в таком виде, то либо это настоящая любовь, либо стоит беспокоиться.
Ответить Хисаги не успел, Мацумото развернулась и достала откуда-то коробку с орудиями пыток.
- А сейчас я научу вас выщипывать брови!
Изуру вздохнул.
- По крайней мере, нам сейчас лучше, чем Ренджи.
Расположение шестого отряда.
- Тайчо, мне кажется, за стенкой кто-то кричит.
- Сегодня весь день кричат. Не отвлекайся, Ренджи. Помни, нам надо во всех документах к моему имени приписать «…и первая женщина-глава клана Кучики». Не дам Йоруичи обойти меня в этом…
- Что?
- Ничего, пиши. Если рано закончим, возьмемся исправлять графу «пол» во всех личных делах членов нашего отряда.
Ренджи захотел оказаться как можно дальше от своей начальницы, пока ей не взбрело в голову поменять всю свою мужскую церемониальную одежду на женскую.
«Как можно дальше», расположение одиннадцатого отряда.
- А где тайчо?
- Ячиру приматывает к его косичкам колокольчики. Он теперь как настоящая валькирия, знаешь? Тебе, кстати, тоже не помешает сменить имидж. Лысая женщина – это некрасиво.
- Я не лысая, я бритая!
- Конечно-конечно, подружка.
- Хорошо тебе, разница после изменений почти не заметна…
- Эй!
Каракура, туалет школы. Никто не помнит, мужской или женский.
Кейго задрал рубашку и беззастенчиво пялился на себя в зеркало.
- Вау…
- Асано, прекрати, - раздраженно бросила Тацки.
- Ты не понимаешь, - Кейго включил на телефоне съемку, - Я впервые в жизни люблю свое тело.
- Да ну? Люби его в другом месте.
- Хорошо тебе, разница после изменений почти незамет… Ой! Пожалуйста, не оставляй синяков на этом хорошеньком лице!
У Мидзуиро были другие проблемы. Он сидел на подоконнике и печально глядел на список телефонных контактов. Теперь придется начинать все с нуля, заново искать клиентуру, извиняться перед прошлыми женщинами… Висящая на шее Чизуру оптимизма не прибавляла.
- Кодзима, ты стал такой миленькой девушкой! И как я раньше тебя не замечала? Бросай своих старух, иди ко мне, моя любимая!
В туалет прокрался Исида и отрицательно помотал головой.
- Бесполезно. Отцу известно только, что после аномального выброса реацу у всех, обладающих духовной силой, изменился пол.
- Могло быть и хуже, - подал голос Чад. До этого он все время молчал, лишь сильнее натягивая на глаза капюшон ветровки.
- Например?
- Твой отец мог переодеться в костюм медсестры.
Очки Исиды треснули. Тацки посмотрела в окно.
- Надеюсь, Ичиго повезет больше.
Двор магазина Урахары.
- Урахара, открывай! – Ичиго со всей силы долбил в дверь, - Я знаю, что это твоих рук дело!
По двору одиноко прокатился перекати-поле.
- Урахара, у меня дома черноволосая тетка рыдает под портретом матери.
- И это наносит непоправимый урон его детской психике, - внесла свою лепту стоящая рядом Рукия.
- Я уж молчу про…про…
Дверь отворила миловидная блондинка в полосатой панаме, на плече женщины сидел черный кот. Вот уж кому было проще всего.
- Не стоит так нервничать, Куросаки…тян? Всего лишь небольшое повреждение в моем новом изобретении, повлекшее за собой столь интересные последствия. Но я уже через минуту все верну на свои места!
Ичиго сдержал свой гнев и вошел в магазин вслед за торговцем. Посреди комнаты стояло странное устройство со множеством кнопок и лампочек.
- Что ты хотел изобрести?
- Кухонный комбайн.
Урахара повернул какой-то рычаг. Ичиго почувствовал, как его тело меняется, и вздохнул с облегчением.
Что-то оно слишком странно изменилось. Волосы у него были точно не черные, да и ростом он был намного выше.
- Рукия!
- Ичиго!
- Урахара, какого хрена?!? – воскликнул мужик в полосатой панамке голосом Йоруичи.
- Упс… - черный кот спрыгнул с плеча и закружил вокруг изобретения, - Наверное, запятая не там оказалась… Так и знал, что нельзя доверять генсейским калькуляторам.
- Ты сейчас же все исправишь! – заорало на него сразу три голоса.
- Конечно-конечно… Эм, Йоруичи-сан?
- Чего?
- Не могли бы вы объяснить в двух предложениях, как из кота превратиться в человека?
Ичиго схватился за сердце. Последнее, что он услышал перед тем, как потерять сознание от удара по голове, было «придурок, не лапай мою грудь!».
4. Бьякуя/Иккаку. Фраза Бьякуи: "Что смотришь? Неожиданно, правда?" 
читать дальше
Ренджи застыл на пороге, раскрыв рот. Где-то в глубине души в ужасе завопил Забимару. К зоопарку в собственной голове добавился ворох мыслей, от которого просто не было спасения. Ренджи осел по стене, не в силах отвести взгляда от того, что он видел сейчас в личных покоях капитана Кучики. Бьякуя...
Абарай с упавшим сердцем, едва дыша, смотрел на то, как двигаются эти двое... как страстно выгибаются их тела, как невесомы движения... Ренджи тихо заскулил, покраснел и наконец-то отвёл взгляд.
- Что... смотришь? Неожиданно... правда? - пытаясь отдышаться, прошептал Бьякуя. - Ч-чёрт, запыхался-то как.
После сказанного капитан Кучики устало свалился в кресло
- Это с непривычки, - подбодрил Иккаку. - Потом будет легче.
Ренджи чуть ли не плакал. Никогда в жизни он не сможет выбросить из памяти картинку, как его тайчо отплясывал дуэтом лаки-данс. Если бы он знал, что такое на радостях будет - в жизни бы этого Айзена не побеждать.
5. Рюукен/Урюу. NC-17, инцест, тяжёлые отношения отца и сына, психологические препятствия перед сексуальным влечением и связи отца и сына.
читать дальше
В день, когда Урью исполняется четырнадцать Рюукен наконец признается себе, что из него вышел плохой отец. Уже поздний вечер, близится к 11, он стоит перед закрытой дверью в комнату сына, держа в руках небольшую коробку, обернутую белой бумагой и перевязанную темно-синей лентой. Утром, уходя на работу, он оставил ее на подушке около спящего. Вернувшись вечером - нашел ее на полу в коридоре, аккурат перед закрытой дверью. Дверь не заперта, в комнатах вообще нет замков, но почему-то у Рюукена ощущение, что его и сына разделяет не тонкая дверь, а замшелая стена из камней размером с человеческую голову.
Рюукен задумчиво смотрит на упаковку. Подарок он выбирал сам, и уже тогда в голове прозвучал первый тревожный звоночек - рассматривая витрины, он поймал себя на мысли, что проще было бы поручить это секретарю. Что там нравится четырнадцатилетним подросткам? Оказалось, он совсем не знает собственного сына.
Что изменится, если он зайдет? Урью только словами скажет то, что выражает оставленный не распакованным подарок. "Мне не нужно ничего твоего".
Поэтому сейчас он разворачивается и идет по полутемному коридору вглубь квартиры, на ходу распуская туго завязанный галстук.
Рюукен раздевается, аккуратно расправляет на вешалке пиджак, убирает костюм в шкаф. Что он сделал не так? Вопрос мучает его, дразнит, вертится в углу сознания, как побитый пес, но не уходит. Рубашку и носки - в стирку. Да, много времени он уделял работе, возможно больше, чем хотелось бы. Но это нормально: зарабатывать деньги, чтобы содержать семью - обязанность отца. Заниматься семьей - обязанность матери. У его сына всегда было все самое лучшее: дорогие игрушки, одежда из натуральных тканей, книги, частная младшая и средняя школы. "Может быть, и было, только часто ли он в своей прекрасной обеспеченной жизни видел папу?" - совесть говорит в его голове голосом Сокена. "Это нормально, - мысленно отвечает ему Рюукен. - В наше время это норма". Сокен иронически кривит губы и отворачивается - он не согласен. "Я все для него делал!" - с отчаянием думает Рюукен. Надевает пижаму, набрасывает сверху халат и отправляется на кухню. Ему ужасно хочется курить.
Когда последний раз они обедали за этим столом вместе? Рюукен открывает окно - в комнату врывается свежий ночной воздух, раздувает парусами белые занавески, ерошит седые волосы. То, что Рюукен всегда был холоден с сыном, не означает, что он не любил его. Скорее наоборот. Просто это недостойно, испытывать настолько всепоглощающее чувство, а уж выставить его напоказ - вообще недопустимо. Любовь, которую он испытывает к сыну, обострилась со смертью жены, тогда же он, стыдясь собственной слабости, стал с ним холоден. А потом Сокен начал учить Урью. Впервые узнав об этом, Рюукен почувствовал страх. Тогда же ему начал сниться кошмар, с тех пор всегда один и тот же: безжизненное тело Урью, неестественно вывернутая рука, рваная рана на шее - след Пустого. Рюукен и сейчас просыпается от него в холодном поту. Путь Квинси опасен, Рюукен пытался объяснить это сыну, но, к сожалению, влияние Сокена оказалось сильнее. Урью, как весенний цветок, тянулся к человеческому теплу, а от Рюукена исходил леденящий холод. Потом Сокен погиб, и эта смерть ожесточила Урью.
Мир подростка очень прост - в нем всего два цвета: черный и белый, никаких полутонов и оттенков. То, чего не видно - не существует. Именно поэтому взгляд Урью на отца полон ненависти. Его ошибка в том, что он считает: любовь надо заработать. Заслужить. Если отец не смотрит на него, значит, он недостаточно старался, недостаточно хорош. Конечно, закон Кармы говорит: ничего не достается даром, за все надо платить. Но заслуги в данном случае ни при чем. Иначе любили бы только Будду. Со временем Урью это поймет, а пока оставшееся, как ему кажется, без ответа чувство зовет его на бунт. Каких дураков делает из людей любовь, каких дикарей. За мнимое равнодушие он платит злостью, упрямство заставляет его доказывать, раньше отцу, а теперь уже себе, что он может. Может быть первым учеником в школе, заниматься в клубе и находить время на тренировки, как Квинси. Сможет доказать шинигами свое превосходство, сможет поступить в Токийский университет.
Урью никогда не видел Рюукена по-настоящему, никогда не пытался понять. Раньше глаза ему застилала любовь, теперь, наверно, ненависть. Он будто поставил на лбу отца печать, как навешивают ярлык на бутылочку с ядом, и с тех пор никогда не заглядывал внутрь.
«Я сам виноват», - думает Рюукен, выпуская белый дым в распахнутое окно. От этого не легче. Он тушит недокуренную сигарету. Завтра с утра опять на работу, лучше ему пойти спать.
Рюукен выходит из кухни, и в тот же момент дверь в комнату Урью открывается, на пол падает прямоугольник света. Рюукен замирает. Урью выходит в коридор, он засиделся за подготовкой к контрольной по биологии и еще не успел почистить зубы, и тоже замирает, заметив Рюукена. Свет из комнаты преображает бледное худое лицо, накладывает на него странные тени. Рюукен вдруг ловит себя на том, что смотрит на Урью, как в первый раз, и думает: «Какой он стал внезапно взрослый». Темные волосы, синие, как грозовая туча, глаза, высокие изящные скулы. «Какой пугающе красивый».
Урью по-особенному упрямо вскидывает голову, во взгляде, брошенном на отца, читается вина. Он старается побыстрее пройти мимо, в ванную, и поэтому чуть задевает плечом рукав халата Рюукена. Прикосновение обжигает через два слоя ткани, и тошнотворный ужас охватывает Рюукена от того, что по бедрам разливается жар, и желание вдруг змеей разворачивается внизу живота. Он зажмуривается, но лицо Урью словно продолжает пылать на сетчатке. За спиной хлопает дверь, Рюукен вздрагивает и, как вор, скрывается в собственной спальне.
Этой ночью Рюукен лежит на двуспальной кровати европейского стиля без сна, старательно игнорируя эрекцию. Бессмысленно спрашивать себя, как и почему это произошло, фактов это не изменит. Рюукен не пытается убедить себя в том, что это была случайность. Какая уж тут случайность, если до сих пор стоит так, что больно. Ночь делает человека беззащитным перед лицом собственных желаний, странно, но осознав свои, Рюукен чувствует облегчение. Да, он хочет родного сына, и, каким бы отвратительным это ему не казалось, это можно вынести. Мужчина не имеет права называться мужчиной, если он позволяет не разуму, но животным инстинктам управлять собой. Это не более чем простая похоть. Справиться с похотью достаточно легко: два раза в неделю - горячий душ, с головой погрузиться в работу, приходить за полночь. Усталость сделает все за него.
Рюукен теперь только рад, что видятся они редко и Урью больше не ищет его общества. Так будет проще уберечь Урью. Должно быть проще.
Может, он зря начал думать об этом, потому что любая мысль о сыне делает возбуждение просто невыносимым. Наконец, Рюукен сдается, прикрывает глаза и запускает правую руку под резинку пижамных штанов. Он пытается представить что-то другое, что угодно, но перед глазами снова всплывает проклятое лицо Урью, гордо поднятый подбородок, слегка приоткрытые губы, - а затем сразу наступает разрядка. Рюукен смотрит на испачканную руку с выражением, с которым смотрел бы на слизняка, потом вытирает ее взятым с тумбочки носовым платком.
По телу разливаются ленивые волны довольства, пижама липнет к мокрой спине. Страх смешивается с отвращением к самому себе, и от этого коктейля Рюукен снова чувствует тошноту. Гомосексуализм, педофилия, инцест. Любого неосторожного шага достаточно, чтобы разрушить его жизнь, его карьеру и, что самое страшное, жизнь его сына. Долг и ответственность для Рюукена - не пустые слова.
Небо за окном светлеет. Восходящее солнце окрашивает потолок в бледно-розовый.
Рюукен знает имя врага и как с ним сражаться. Он уверен в одном - пока есть силы, он будет бороться и не допустит, чтобы эти чувства вырвались на волю. У него есть сын. У него есть больница. Какой дурак будет хотеть большего?
Неотвратимо течет время, минуты складываются в часы, часы - в дни, дни - в месяцы. Проходит зима.
Внешне ничего не меняется. Рюукен все так же холоден с Урью, может, чуть холоднее из-за желания свести контакты с сыном к минимуму. И прежде трудоголик, теперь он совсем уходит в работу.
Избавиться от противоестественных чувств оказалось непросто. Нет, конечно, он не думает об этом постоянно, и вообще, желание нельзя назвать невыносимым. Просто оно неторопливо, с каждым днем сильнее опутывает, как паук паутиной. Прочно укореняется в темных закоулках души, и Рюукен больше не представляет себя без него.
Подумать только, а ведь еще пару месяцев назад какая-то моральная преграда, рефлекторная тошнота мешала Рюукену даже представить Урью обнаженным, не то, чтобы в мыслях сделать с ним что-то сексуальное. Теперь-то он перестал бороться с собой и пытаться думать о ком-то другом. Стоя по вечерам в душе под горячими струйками воды, Рюукен представляет, как водит руками по узким бедрам Урью, лаская, гладит кожу на внутренней стороне бедра, чуть выше. Но стоит ему мысленно скользнуть пальцами между... - и в тот же момент фантазия рассеивается, как останавливается водитель, увидев дорожный знак "стоять, опасно". Каждый день этот знак отодвигается чуть дальше, и это должно пугать, потому что там, за ним, маячит пропасть.
Чем больше вожделение впитывается в его плоть и кровь, тем сильнее Рюукену хочется уберечь от этой грязи Урью. И не только от этого, хочется защитить Урью от всего мира, укрыть в своих объятьях. Такие чувства обычно испытывают к женщине или ребенку, а Урью уже достаточно силен, чтобы не нуждаться в его защите. Иногда Рюукен лежит без сна, прислушиваясь к далеким отблескам рейяцу: Урью опять сражается с Пустым, и представляет тонкое лицо спящего сына, длинные тени ресниц на щеках - тогда желание защитить становится навязчивой идеей, грязной и больной, смешивается с вожделением, превращается в потребность владеть сыном единолично. В такие моменты тонкость грани, отделяющей его от способности пойти на преступление, ужасает Рюукена. Но к утру тени, как и положено теням, исчезают.
Наступает 14 марта. Рюукен не любит свой день рождения. Ну, в самом деле, какой с него прок? Еще один день в году. Раздражают попытки окружающих сделать его особенным: все эти подарки и поздравления от абсолютно чужих Рюукену людей. Наверно, должно быть приятно, но это не так. Неловкие попытки медсестер сунуть ему коробку конфет, благодарные пациенты, в суете больничного коридора надеющиеся вручить подарок - он всегда просит оставлять у старшей медсестры, почему же каждый год одно и то же?
Урью раньше тоже всегда приносил ему подарок. На работу, потому что, когда Рюукен возвращался домой, сын уже спал. Разворачивая упаковочную бумагу, голубую, всегда голубую - неужели гордость Квинси пострадает от другого цвета? - Рюукен краем глаза следил, как Урью вглядывается в его лицо широко распахнутыми испуганно-восторженными глазами. Очень трогательно. Потом мягко благодарил, сдерживая усмешку. В этом-то году ему явно не следует ожидать подарка.
Три месяца Урью бросает на отца, когда тот не видит, виноватые взгляды. Мальчишка слишком открытый, слишком прямой - совесть гложет его, нашептывает: "Отец выбирал для тебя подарок, а ты так грубо отверг его". Этот отказ от подарка - Урью кажется, что он зашел слишком далеко. Просить прощения очень сложно и очень нелогично.
Да и как тут просить прощения, если отец в последнее время едва замечает его присутствие. Когда они говорили в последний раз – неделю назад? Если конечно «сегодня холодно, надень пальто» может считаться разговором. И не поймешь, то ли отец обижен из-за отвергнутого подарка, то ли ему просто на Урью наплевать.
Лучше бы отец открыто разозлился, лучше бы отругал. Или хотя бы сказал что-нибудь язвительное, как он умеет, когда от его слов начинает противно щипать в носу и на глаза наворачиваются злые слезы. Тогда стало бы ясно, что он все таки может задеть непробиваемого Ишиду Рюукена. Тогда Урью перестал бы чувствовать удушающую пустоту между ними.
А если отец в ответ на его извинения только чуть приподнимет бровь – станет ясно, что ему все равно. Что он дарил подарки только потому, что так положено. Что теперь он даже доволен: больше на них не придется тратить ни времени, ни денег. Как жить, когда единственному близкому человеку, оставшемуся него, Урью безразличен? Он бы все сделал, лишь бы взгляд отца обратился на него. Все, что угодно.
Утром они завтракают вместе, необычный и редкий случай. Но в привычном молчании. Рюукен избегает смотреть Урью в лицо, аппетита нет, он водит палочками по тарелке. Протягивая руку к бутылочке соевого соуса, он случайно сталкивается пальцами с Урью. Тот тут же отдергивает руку, весь напрягается, заливается краской до корней волос. Слишком сильная реакция на такое невинное прикосновение. Рюукен делает вид, что не заметил. Мальчик топит смущение в чашке чая.
Рюукен допивает кофе и поднимается. Сегодня его ждет очередной утомительный день.
С работы Рюукен возвращается раньше обычного. Он не признается себе, но это от разочарования. Как и ожидалось, сын не пришел. Ожидалось, но почему тогда он чувствует себя разочарованным?
Урью дома, когда Рюукен возвращается. Сидит в гостиной, дверь открыта - Рюукен замечает его, проходя в свою комнату. На мальчике объемная серая толстовка и узкие голубые джинсы, чуть расклешенные книзу. Читает, сидя на полу за столиком. Даже головы не поднял.
Рюукен стягивает галстук, бросает его на кровать поверх снятого пиджака. Расстегивает воротник рубашки и тут слышит, как кто-то царапается в дверь.
Рюукен разворачивается - слишком резко, тяжелая после напряженного дня голова идет кругом - Урью стоит, слегка наклонив голову к плечу, пряча руки за спиной. Смотрит как-то искоса, опять не в глаза, старательно подавляет рейяцу, но в нем все равно чувствуется нервозность. Он, видимо, хочет что-то сказать, но это нелегко, а Рюукен не собирается помогать, молча ждет, подавляя желание прижать пальцы к вискам и помассировать. Громко тикают настенные часы. Кажется, прошла вечность, хотя на самом деле - меньше пяти минут.
Урью кидает на отца быстрый взгляд и прикусывает нижнюю губу. Нервным жестом поправляет на носу очки.
-Прости меня, - вдруг выпаливает он, как прыгает в холодную воду. - Вот, я тебе... - протягивает белую коробочку, синяя лента, как зеркальное отражение подарка Рюукена - справедливо будет, если Рюукен его не примет. Рюукен не торопится брать, рассматривает фигуру сына, слегка склонившего голову согласно правилам хорошего тона; Урью съеживается, словно в ожидании удара. Вид у него - нашаливший ребенок, ждущий наказания.
Рюукен делает шаг вперед, протягивает руку, но не к коробке, не нужен ему этот галстук, и никогда не был нужен, а проводит пальцами по скуле сына. Урью поднимает голову. Глаза у него делаются совсем круглыми, как стойеновые монетки, зрачки расширяются во всю радужку, а в них плещется тьма. Он с такой силой вцепляется в коробку, что кончики пальцев белеют. "Прости меня", - повторяет он чуть охрипшим голосом. "За что?" - отрешенно удивляется Рюукен. "За это", - дернувшись вперед, Урью прижимается ртом к его губам.
В первый момент Рюукен не понимает, что случилось. Комната начинает вращаться вокруг них, он подхватывает Урью под локти. Первая мысль: "Господи, он тоже хочет этого, правда хочет". Затопляющее ощущение счастья. Урью совсем неопытен, просто прижимается губами, видимо, не знает, что делать дальше, и Рюукен перехватывает инициативу, запускает язык в его рот, ласкает, пробует на вкус. Пытается подтянуть Урью ближе, и чувствует, что в грудь упирается острый угол коробки. Это отрезвляет его. Тут же в голове раздается воем сигнальной сирены: "Нет, нет, нельзя!" Урью прерывает поцелуй - надо отдышаться, утыкается лбом в грудь Рюукена, даже через рубашку опаляет ее судорожным горячим дыханием. Когда он, слегка отдышавшись, снова тянется поцеловать, руки отца удерживают его на месте. -Не надо, Урью, - просит он как можно мягче. - Мы не должны.
Лицо Урью становится жестким, губы сжимаются в прямую линию. "Я люблю тебя", - говорит он, глядя Рюукену в глаза. Так, будто это оправдание. Слово, которое он использует - взрослое, серьезное; словно подчеркивает: это - настоящее. Сам Рюукен не смог бы такого сказать. Он поднимает руку и гладит сына по волосам. Но эта извиняющаяся нежность делает только хуже: Урью вырывается из объятий, коробка падает на пол; тесные джинсы его топорщатся спереди, подчеркивая возбуждение, впрочем, состояние самого Рюукена не лучше - и это тоже заметно. Цвета рейяцу Урью злые и яростные. Громко хлопает дверь в комнату, минуту спустя - и входная дверь. Рюукен остается один.
Хочется не просто выпить, а напиться в хлам. Рюукен оставляет пиджак лежать на кровати, не переодевшись, идет в гостиную, обходя коробку на полу, как опасное животное. Открывает мини-бар в стене и достает первую попавшуюся бутылку. Виски? Пусть будет виски.
Только один стакан, думает он, наливая четыре пальца. Завтра еще на работу. Но бутылку не убирает, а, садясь, ставит на пол рядом с диваном. Делает глоток. Теперь от мыслей не сбежишь, и Рюукен сдается, снова и снова прокручивает в голове произошедшее. Все еще пытается убедить себя, что поступил правильно.
Самый верный способ ослабить муки - это признать, что и в самом деле их испытываешь. Кого он обманывал, разве это Урью он хотел защитить? От чего теперь защищать, если они оба хотят этого? Что же теперь мешает?
Алкоголь всасывается в кровь, растекается по венам, туманит сознание: с каждым глотком Рюукену все тяжелее ответить на этот вопрос. «Почему же нельзя?» – спрашивает его насмешливо страсть. – «Почему?» Мораль, оказывается, слишком слабая защита.
Рюукен залпом допивает виски. Ощупью находит бутылку у ног и наливает еще.
Первая любовь в пятнадцать лет — как летняя молния: добела раскаленная, яростная, и так же быстро гаснет. Услышать отказ для Урью - очень больно... Только это очень быстро пройдет. Так никто не окажется в опасности.
Мысли путаются, виски слишком крепок на голодный желудок, Рюукен опьянел сильнее, чем мог ожидать от двух бокалов. Какой же я эгоист.
"Ты лицемер, Рюукен", - говорит голос Урью в его голове. - "Неужели ты на самом деле считаешь, что так - правильно?"
"Я поступил правильно", - отвечает Рюукен вслух, себе, своей совести, пустой бутылке виски у дивана.
"Если правильно, то почему ты напился?"
Рюукен молчит. А потом голос Урью раздается рядом с ним, сзади, кажется, у самого уха. "Чего ты хочешь?"
У Рюукена уже не осталось сил врать или притворяться. "Ты знаешь", - просто отвечает он и оборачивается: Урью стоит у входа в комнату за правым подлокотником белого дивана. Взгляды встречаются, и, кажется, между ними даже воздух начинает трещать, а потом Урью берется за ворот толстовки и двумя руками стягивает ее через голову. Под ней - черная майка-борцовка, она слегка задирается, по контрасту с ней кожа на боку кажется еще белее.
Урью кажется неестественно оживленным, на щеках - лихорадочный румянец, в глазах - огонь. Его оживление вызвано не столько радостью, сколько каким-то исступлением, помрачением ума. Он подходит, становится напротив Рюукена, совсем близко, наклоняется. Старший Квинси поднимает руки – какая-то часть его еще пытается остановить Урью, но ладонь опускается на обнаженный бок, скользит по нежной коже. Рюукен запускает руки под черную майку, шарит широко распахнутыми ладонями, слегка прикусывает кожу на ключице. Опрокидывает Урью на диван, подминает под себя, попутно сдирая с сына джинсы и вслепую отбрасывая их в сторону. "Он же наверняка девственник", - раньше Рюукен об этом не задумывался, и теперь эта мысль окончательно срывает его с тормозов.
"Секс, наверно, самая переоцененная вещь на свете", - думает Урью. Возможно, потому, что это – его первый раз.
Движения рук Рюукена по его коже уверенные и властные – даже не подумаешь, что он пьян. Об этом напоминает только резкий запах алкоголя от его губ, и поцелуи горькие на вкус – виски и табак.
На Урью только майка, и та задрана до самых подмышек, а в комнате холодно, наверно поэтому он дрожит, когда шершавая ладонь поглаживает его бок. Урью чуть изгибается от этого прикосновения – щекотно.
Рюукен молчит, после того, как повалил сына на диван - не сказал ни слова, и это хорошо, потому что сейчас он так не похож на себя, что почти страшно. Наверно, если бы отец шептал какую-нибудь сентиментальную или пошлую чушь, Урью бы и правда подумал: все это – сон.
Рюукен запускает узкую ладонь в волосы Урью, заставляет повернуть голову, открыть шею для поцелуев, мягко касается ее теплыми губами. Маленьким Урью думал, что отец создан изо льда, белый и холодный – разве это не похоже на лед, но на самом деле Рюукен оказывается горячим, очень горячим. Его тело, придавливающее Урью к дивану, жаркое, как полуденное солнце, дыхание обжигает шею, и даже в холодной комнате Урью чувствует, что на висках скапливаются капельки пота. По рукам пробегают мурашки.
Рюукен очень осторожен с ним, не нежен, а именно осторожен, как с дорогой фарфоровой куклой. Не сжимает в объятиях, его сильные пальцы не оставляют синяков, а тонкие губы – засосов. Ничего, что могло бы поставить на Урью метку. Когда Рюукен, наконец, садится, выпрямляясь, разводя ноги Урью в стороны, и аккуратно толкается вперед – это совсем не больно. Урью сводит тонкие брови, лицо его становится сосредоточенным, взгляд пустеет и обращается внутрь. Словно решает трудную математическую задачу. Рюукен, придерживая сына за бедро, медленно входит до самого конца. Урью выгибается, прогибает спину, как потягивающийся кот, и напрягает пресс. Ему хочется застонать, чтобы показать Рюукену: мне хорошо, но как-то не выходит.
Урью не испытывает такого уж сводящего с ума удовольствия. Скорее дискомфорт: слишком сильно он растянут. Если сосредоточиться на этом чувстве – оно скорее унизительное, чем приятное. Он не чувствует Рюукена в себе, вообще ничего не чувствует глубже плотно обхватывающего член Рюукена колечка мышц, оно сжимается, инстинктивно противясь вторжению. Рюукен начинает плавно двигаться, нагибается снова поцеловать Урью, поглаживает двумя пальцами сосок. Мягкие прикосновения горячих чуть шершавых ладоней, а, главное, осознание, что это Рюукен с ним, такой близкий, такой теплый - вот что заставляет Урью застонать и вцепиться двумя руками в рубашку на плечах отца.
Рюукен делает еще несколько толчков, а потом замирает, выдыхает сквозь стиснутые зубы, мышцы его живота сокращаются, вычерчивая рельефный пресс, раз, другой, и наконец, опускается на Урью, придавливая к дивану. Урью чувствует, как обмякший член выскальзывает из него, между ягодиц становится мокро и липко. Едва отдышавшись, Рюукен соскальзывает вниз по телу сына и губами обхватывает его все еще твердый член. Неторопливо облизывает, посасывает, помогая себе рукой, и не проходит и пары минут, как по телу Урью разливается волна удовольствия, он кончает, вскрикнув и вцепившись в обивку. Это намного приятнее, чем просто рукой. Но мир не разлетается на куски, и звездчатых вспышек тоже нет.
Рюукен облизывает губы и ложится рядом. Перебирает пальцами черные спутанные волосы, и Урью перестает бороться с накатывающей сонливостью.
Урью просыпается первым, от холода. Еще в полусне он зябко поводит обнаженными плечами, теснее прижимается к теплому телу рядом. Стоп, к телу? Урью вмиг просыпается окончательно. Рюукен лежит рядом, одна рука – под щекой, другая - на талии Урью, и дыхание размеренное и спокойное. Он тут же все вспоминает: как пришел вчера вечером в комнату отца, чтобы вручить подарок, как, дурея от собственной наглости, поцеловал, как вылетел из квартиры, злой и отвергнутый, как вернулся просить прощения. Как мысли об извинениях вылетели из головы, когда он обнаружил отца сидящим в гостиной, и рейяцу - явно выдающим его смятение. Как от страха подгибались колени, когда делал первый шаг через разделяющую их пропасть. Как отец наконец-то посмотрел на него, как гладил теплыми ладонями.
Сердце стучит оглушительно громко. Урью пытается дышать ровно и глубоко, втягивает носом запах табака. Он счастлив, как никогда в жизни. Правда, плечи изрядно затекли, но, едва он делает попытку устроиться поудобнее, веки Рюукена вздрагивают. Урью замирает, даже дышать перестает: отец открывает глаза.
Первое, что ощущает Рюукен, когда шевеление под боком будит его - зверскую боль в голове. И отвратительный привкус во рту, хочется немедленно почистить зубы. У Рюукена бывали похмелья, но такого сильного и противного он давно не испытывал. И еще, смутное чувство, будто он сделал что-то очень плохое.
Первое, что видит Рюукен – напряженное лицо сына. Память возвращается не сразу, а как-то кусками, словно сцены старого черно-белого фильма: вот он поднимает руки, вот Урью вздрагивает под ним, вот он разводит ноги сына в стороны, вот обхватывает губами… «Вот значит как», - бессмысленно произносит Рюукен. Глаза Урью округляются, ощутимо напрягаются плечи.
Рюукену сейчас необходимо выпить таблетку аспирина, это потом, когда пройдет головная боль, он сможет воспринимать окружающий мир. Пока все ощущения: это пульсирующие на висках вены, свернувшийся в узел желудок и подступающий к горлу комок. Не хватало только, чтобы его теперь стошнило. Рюукен прижимает к горящему лбу ладонь.
Урью поднимается с дивана и, не одевшись, выходит из комнаты. Рюукен с трудом садится, когда, наконец, перед глазами все перестает плыть, он замечает, что Урью вернулся и протягивает ему стакан, в котором, шипя, растворяется белая таблетка. Урью садится на корточки около дивана, смотрит, как отец мелкими глотками пьет воду. На его обнаженных бедрах потеки белого, и это – единственное внешнее свидетельство того, что Рюукен сделал с ним этой ночью. Следы, которые легко можно смыть. Только след из памяти Урью нельзя стереть так просто.
- Ты жалеешь? – тихо спрашивает Урью.
Жалеет ли он? Рюукен вообще не умеет жалеть о своих поступках. Сожаления бесплодны. Кому может принести пользу его раскаяние? В критической ситуации сначала нужно решить, что делать дальше. Уже потом - анализировать, делать выводы и, в случае необходимости, не допускать повторения. Тот, кто слишком цепляется за прошлое, не имеет будущего.
-Это не должно повториться, – говорит Рюукен. «Это все моя вина. Меньшее, что я могу теперь сделать для тебя – не дать этому повториться. Я хочу защитить тебя».
«Ты отвратителен. Мне противно даже смотреть на тебя», - слышит Урью. Он отводит взгляд, выпрямляется.
«На что ты рассчитывал? Думал, если он переспит с тобой, счастье готовеньким свалится тебе прямо на башку?.. Неудачник... Только посмотри на себя... На что ты надеялся? Нет, ну на что, скажи честно?» - надрывается внутренний голос. Урью нечего ответить.
Он поставил все и проиграл. Осталось только с гордостью взглянуть в лицо своему поражению.
-Я понимаю, - говорит он и выходит из гостиной, аккуратно закрывая за собой дверь. Смятые голубые джинсы остаются лежать на полу немым укором.
Головная боль постепенно отступает. Рюукен тянется поставить пустой стакан на столик, взгляд его случайно падает на наручные часы. Этого еще не хватало. Он опоздал на работу. Рюукен тихо стонет.
На следующий день Урью уходит из дома. У него больше нет ни одного близкого человека. Он перестает звать Рюукена отцом, даже мысленно.
Мало того, что весь кусок сразу в рот засовывает, так еще и тихонько тырит у Михару из тарелки))
